Я не отличу Моне от Мане, а пейзаж от натюрморта, но картины мне нравятся, а некоторыми я бы украсила свой несуществующий двухэтажный дом с дубовой лестницей. Вообще, я большой завистник талантам. Могу сидеть и часами ныть, что я бесталанный кусок ничтожества, но при этом ничего не делать для улучшения ситуации. Когда-то моя коллега сказала, что журналист – это не творческая профессия, и я с ней согласна. Творчество – это когда ты творишь и этим можно любоваться.

Картины – творчество, музыка, стихи, вышивка, кино, политика — все творчество. Теперь вы представьте, что произошло со мной, когда я попала в мастерскую художника Сейфаддина Сейфаддинова. Вы не знаете, кто это? Признаюсь, и я тоже не знала. И я вас уверяю, что мы ничуть не огорчим его этим. Настолько скромной души человек, не претендующий на известность, звания и признание.

— Неинтересно со мной. Ничего интересного я не расскажу. Все напрасно и впустую будет. Мне 64 года, а я ничего серьезного не сделал. Если бы была возможность переродиться, я бы заново учился посерьезнее, что ли. Мне просто не повезло с учителями. Терпеть не могу Баку за то, что не учился там, а просто время проводил.

Мой любимый художник Халилбек Мусаев. Это последний художник Дагестана. Вот вы меня называете художником, но я так не считаю. Я просто мастер по живописи. Художник — это большое слово. Я не имею права так называться. Здесь художников нету, и меня тоже нету.

Мой герой не давал интервью раньше и не надо ему это. Но он не показывает этого. Улыбается и много курит. Он готовился к моему приходу — постелил новый холст на старенький круглый стол и проветрил студию. Он тут и живет, и пишет. Мои глаза разбегаются от разнообразия всяких баночек, красок, статуэток, книг, мисок, кистей и кучи другого интересного.

Сейфаддин пошел ставить чайник, а я фотографирую все, что вижу. Уголь для рисования он сам делает, но считает, что незачем его брать в кадр, потому что «ничего интересного там нет». Как у Обломова дома оказалась, но мой герой сильно отличается от героя Гончарова.

Сам он говорит об обиталище словами поэта Арбена Кардаша: «В этой мастерской не было порядка никогда».

— Зимой здесь, конечно, холодно. Отопления второй год нет, но кое-как живу тут. Эти трехэтажные пристройки к дому построили мы кооперативным способом в 80-х годах. Здесь вообще десять мастерских: один ювелир, три живописца, один театральный художник и еще другие.

Картины в мастерской разные: пейзажи, портреты, натюрморты, и написаны в разных стилях. Одна из них самая большая и находится в процессе написания. Эти люди за чайным столиком в персиковом саду полностью закрыли бы стену в моей квартире. «Да, мне нужно что-то поменьше и поспокойнее», — думаю про себя.

— Откуда вы берете идеи для своих работ?

— Вот вы пришли ко мне в мастерскую, и у меня сразу возникла идея что-нибудь в подарок написать для вас. Я напишу для вас, но позднее. (Смутил. Будто мысли мои прочел). Пока бытовые обстоятельства мешают, все раздражает. У нас во дворе было много деревьев, а пришел какой-то застройщик и решил, что ему позволено все с корнем вытащить. Хотят 9-этажный дом построить, а я с этим воюю.

А так, идеи по-разному посещают. Бывает, едешь в маршрутке, оказываешься в новом месте и вдохновляешься. Бывает, что корягу или камень во дворе увидишь и что-то возникает, не касающееся этого камня.

Мастер рассказывает, а я как типичная девушка делаю несколько дел одновременно: слушаю его, думаю, какую же картину я хочу получить, и пытаюсь разглядеть израненные бульдозером деревья через мутные стекла.

— Вы учились мастерству где-то или это с детства было заложено?

— Все дети рисуют, знаете же? А я сохранил в себе это. Но я учился в Художественном училище в Баку и в Тбилисской академии художеств. Но нельзя сказать, что это в прошлом, я учусь до сих пор.

Когда первый курсе училища окончил, я подумал: «Все! Я художник!», а на четвертом, выпускном, курсе выяснилось, что я ничего не знаю и не умею. Так же поступил в академию художеств и тоже возомнил себя неким гигантом, а защищая диплом, оказалось, что я только азбуку знаю в этом деле. Это очень неблагодарная работа, и до сих пор я этим занимаюсь только потому, что люблю рисовать. Многие художники бросили кисти, но я выстоял. Нас около 100 человек было в художественном фонде Дагестана, а теперь уже никого нет.

— Вот вы рисуете. Что вы хотите сказать своим творчеством?

— Я рисую ради заработка. Чаще всего мне выпадает трудный жанр — портрет. Это очень капризный жанр, и мне не хочется этим заниматься. Почему? Вот меня приглашают к себе домой состоятельные люди, имеющие отношение к нынешнему нашему правительству, нарисовать портрет молодой девушки из их семьи.

Сейфаддин показывает мне фотографию, где в бархатном кресле сидит девушка с роскошными локонами и смотрит серо-зелеными глазами в правый угол. Он нервничает и достает сигарету: «Патима, вы курение терпите?». Выкуривает пол сигареты, пока я разглядываю фото и оставляет в пепельнице дотлевать остальную часть.

— Так вот, в первый день она сидит, позирует мне, а я углем сделал наброски на холсте. Увидели все черное, размазанное по холсту, у них настроение заметно подпортилось. Приняли меня очень хорошо, даже коньяк на стол поставили, а провожали кисловато. Я работал у них примерно десять дней. В какой-то момент они говорят: «А нельзя ли сделать ей глаза чуть-чуть зеленее?». Я объясняю, что глаза — это самое главное в портрете, и в таком случае она не будет похожа на эту девушку. «Нет, нет, сделай, пожалуйста». Ладно, делаю зеленее. На следующий день просят еще зеленее. Я сопротивлялся, но добавил зеленой краски. А в следующий раз уже чуть-чуть голубизну хотят. Насчет волос и многого другого были просьбы. Сделал и все испортил. В итоге они говорят, что не похоже, и мне пришлось восстановить прежний цвет глаз. В конце они остались очень довольны. Не понимают заказчики, что художник не может работать в кандалах.

А еще, когда нету симпатии к человеку, тогда не идет рука, и хоть убей, не получится нормальная работа.

Он перебирает в руках снимки портретов неизвестных мне людей — видных политических деятелей Союза. Некоторые ставит передо мной и хвалит, а другие убирает в сторону едва слышно называя негодяями. Дым из пепельницы поднимается к его лицу, и мы разговариваем сквозь смольную «стену».

— А что вам нравится писать? Есть любимая работа?

— Да, есть одна не вовремя мною оцененная картина, которую я посвятил своей бабушке.

Он достает небольшую темную картину из самого темного угла, чистит от пыли, паутины и ставит так, что все оставшееся время она будто сидит с нами за столом. Достает сигарету и снова закуривает. Дым крепкий.

— Она была талантливой ткачихой и сама сочиняла орнаменты. С окрестных сел приходили женщины за идеями для ковров к ней. Моим делом было поставить ватман под готовый ковер и иглой протыкать узор, разрисовывать контуры и раздавать этим женщинам. Эти ее орнаменты стали народным достоянием. Умерла она, не закончив ковер, и я изобразил ее дух возле станка. И я рядом на коленях, как бы перенял ее дело. На выставках ее не принимали, потому что «не советская», «не изображен соцреализм».

А как-то проводилась неформальная выставка в Москве, и я нехотя отправил ее. Спустя время возвращаются картины всех художников, а этой нет. Ладно, думаю, не важная картина была, пусть пропадает. Я молодой был, и все вокруг внушили, что это ничего не стоящая работа. Но позже искусствовед Зумруд Джандарова рассказала мне, что японские галерейщики захотели купить ее за 1000 долларов и ждут моего разрешения для оформления документов. Также из Швеции люди хотели купить. Так я поехал и забрал ее. Теперь она лежит вся черная в трещинах, но я не жалею, что не продал.

— Вы сможете вспомнить свой первый заказ?

— Не знаю… Это все как-то плавно… Ааа! Накануне Нового года было принято расписывать магазинные витрины. Вот такой первый заказ был у меня на первом курсе. А над вторым вы будете смеяться. Под нашим зданием училища было кафе, и они заказали мне табличку: «В продаже имеется горячий кофе, свежие пирожные, пирожки и мороженое». А я взял и написал: «Горячее мороженое, пирожки…».

Обстановка разрядилась и мне захотелось найти в себе что-то общее с Сейфаддином. Уж очень он мне импонирует, и я хочу хоть чуточку приблизиться к его миру. Единственное, что я знаю в искусстве — это то, что я не понимаю супрематизм и постмодернизм. Эти картины меня настолько бесят, что я даже запомнила такие трудные слова, да.

— Как по-вашему, можно считать искусством то, что люди в порыве гнева малюют краской холст или рисуют кубик на кубике?

— Нет! Я таких не признаю. Черный квадрат тоже не признаю. Я признаю изображения цвета и формы предмета. А на черном квадрате ничего нету. Глубокой ночью негры в темной комнате. Зачем такое искусство? Это для шизофреников.

К этому вопросу у меня есть уместная история. Однажды приехал художник из Москвы и остановился в верхней студии в этом доме у другого живописца. Вижу, тут на пустыре что-то ищет ходит. Спрашиваю, может что потерял, говорит, что нет. Через некоторое время организовывается выставка в музее искусств, где на паркетном полу расставлены ржавые краны, пластиковые куски, шайбы, резина какая-то, полусгнивший ботинок. Эта его инсталляция называлась «Мегаполис». Собрал мусор и выставил.

Пришли туда министры, чиновники всякие и начали высокопарные речи произносить, что искусство в Дагестане перешло на новый уровень. Я вышел покурить, потому что меня затошнило от всего этого. Не соображают, о чем говорят, выучили пару терминов и повторяют их, даже если не в тему. Взлет искусства, черт побери!

Многие искусствоведы с умным видом говорят о том, о чем понятия не имеют. Может, они понимают, но не чувствуют то, что видят. А эта сфера прежде всего чувственная!

Я в душе ликую и танцую канкан. Он же достает очередную сигарету и выпускает дым через ноздри.

— Чье мнение о вашем творчестве для вас важно?

— Разве я создал до сих пор что-то стоящее? Может, две-три штуки, не больше. Я редко выставляюсь, не то, что в советское время. Я не смог реализоваться. Есть много эскизов хороших, но их физически невозможно докончить, потому что я занялся халтурой. То есть, я делаю свою работу добросовестно, но это не то, что мне хочется. Что мешает? Отсутствие денег. Я должен помочь детям, себя содержать, ремонт не могу сделать, вы видите сами, коммунальные расходы надо оплатить.

— Из нашего диалога я поняла, что вы большую часть своих работ раздариваете. Может, их надо продавать? Иначе ситуацию не исправить.

— Да даже те, кто делает заказы, не хотят платить. Не воспринимают работу как труд. Вот делал я иллюстрации для пресс-секретаря Магомедали Ризвана Ризванова. Это негодяй! Я восемь месяцев работал над эпосом — и ничего, кинул. Хотя бы пачку сигарет взял бы мне! А раньше друзьями считались. Так и напишите!

Мы молчим. Я от обиды, а он достает очередную сигарету и не может с первого раза зажечь.

— Вы считаете себя счастливым человеком?

— Нет. Я неудачный человек. Если неудачный, значит и несчастливый. Я Дон Кихот, который воюет с мельницами. Эта жизнь мгновение. Пшик! Секунда и все! Я до сих пор чувствую себя ребенком, честное слово. А время-то ушло. Быстротечная это штука.

«Ох! Я же чайник поставил! Расплавился весь, наверно!», — Сейфаддин бежит в другую комнату, а я сворачиваю свой блокнот с диктофоном и спрашиваю разрешения пофотографировать.

— Не надо фотографировать. Может быть, фото молодого и симпатичного человека поместите? Куда мне сесть? Это недоконченная работа, на ее фоне нельзя, люди подумают, что бездарь.