Махачкала-порт и Махачкала сортировочная — так делился город географически. Но Махачкала-порт, конечно, это был город, а сортировочная станция звалась «Первухой». Уклад жизни был сельский: множество частных домов, подворье, пастухи гоняли через всю Первуху коров на выпас. Мой папа был машинистом паровоза, потом тепловоза. Многие работали в паровозном или вагонном депо. Вот в таком рабочем поселке я и родилась, а родители были из раскулаченных семей, которые бежали на юг от колхозов.
Само слово «город» для меня всегда означало что-то цивилизованное, с красивыми, как мне тогда казалось, магазинами на улице Буйнакского, огромной площадью. Одним словом, «город» — это был город, а «Первуха» — так, что-то не дотягивающее до полноценного. Навсегда в памяти осталась синяя фанерная кибитка, запряженная лошадью, в которой развозили хлеб из пекарни. Особенностью Первухи было и наличие церкви. Ходить в нее побаивались, крестить детей тоже — донесут. Но в пасхальную ночь Первуха оживала. В церковь приезжали из города, любопытствующей молодежи было много, причем не только русские. Ждали крестного хода. Тогда о «первой Махачкале» ходили разные слухи: что там много баптистов, сектантов. Но это были просто слухи. А еще по Первухе долго ездила старая «полуторка», за рулем которой была уже немолодая женщина, всегда в платке, с суровым лицом. Говорили, что она как села за руль «полуторки» во время войны, так и работала до пенсии. То, что Первуха — место особое, я поняла уже подростком, когда, к примеру, в день рождения пионерии приезжали на городское торжество, на площадь, а в спину кто-нибудь шипел: «Первуха приехала».
Небольшой садик на Привокзальной площади в Первухе начиная с 50-х годов и до середины 60-х был настолько притягателен для молодежи, что там порой разворачивались целые драмы. Из-за девчонок, конечно, из-за первухинских. Там же была и танцплощадка, и кинотеатр. Танцплощадка эта — знаменитая, играли там всегда лучшие ребята. Рок-н-ролл пытались танцевать все, милиционеры выводили особенно ретивых. А потом на вокзале вывешивались карикатуры на них с фамилиями. А директором кинотеатра, а значит и всего прочего, был Эйдельман, в то время человек известный всей Махачкале.
У меня была соседка, намного старше меня. Мать не отпускала ее по вечерам гулять, и она пару раз брала меня для прикрытия, обещая своей маме, что на танцы не пойдет. Но, конечно, ведя меня за руку, устремлялась туда, где музыка, огни, парни. Я глазела на все это снизу вверх, не понимая пока, почему здесь собралось много молодых и красивых людей. Почему многие из них прямо «прилипли» к решеткам танцплощадки? Моя соседка мне объяснила, что многие пришли послушать саксофон — это Гарик играет.
Гарик Воронин — лучший саксофонист Махачкалы, он приезжал в Первуху из города со своими друзьями. Здесь у него была самая красивая девушка — Мила Новинская. Она сидела на лавочке и ждала окончания танцев, потом он ее провожал. Я навсегда тогда запомнила эти обжигающие звуки, и когда в 1957 году у нас дома появилась радиола, я постоянно просила купить пластинки, чтобы играл саксофон… А еще я запомнила парня Гарика — Игоря Воронина. Удивительно красивый, с яркими голубыми глазами, модно одет. Настоящий стиляга.
Школу я окончила в 1966 году, номер 13, железнодорожную, в «первой Махачкале». Мечтала о журналистике. Хотела ехать в Ростов, но подала документы на филологический факультет в ДГУ и прошла только на вечернее отделение. Начала работать в многотиражке «Дагестанский университет», редактором был Роберт Мирзоев. Очень грамотный и талантливый, кстати. Он поражал меня своей благовоспитанностью. Я-то — девочка из Первухи, без особых там полутонов. Вот белое, вот черное — и все! Немало Роберт мне преподал уроков, а родом он был из лезгинского села Ахты. Сегодня, на склоне лет, я благодарна судьбе, что мне попадались больше хорошие люди. Я очень стеснялась своей внешности, одежды, когда видела, какие фифочки учатся на дневных факультетах иностранного языка, филологического. Хотя и у нас на вечернем филфака тоже были свои «примы». Начинала, но так и не закончила учебу ведущая какой-то музыкальной программы на местном телевидении, не помню ее имя, помню только, что она стала женой оператора телевидения Швачко. Моими однокурсниками были: Салам Хавчаев — большой умница, впоследствии маэстро дагестанского телевидения; Валера Махарадзе, сделавший стремительную карьеру — от заводского рабочего до соратника Ельцина. А я на первом курсе так «гэкала»! Папа мой, терский казак, так говорил, ну и я тоже. Многие, слушая меня, улыбались, а некоторые однокурсники откровенно посмеивались. С «гэканьем» я навсегда покончила, как-то услышав вслед: «Да это та, которая гэкает». Стала следить за своей речью. И не напрасно. Двадцать два года проработала на дагестанском радио.
И в самые первые дни работы увидела того самого красавца, стилягу из моего детства — Гарика Воронина — артиста симфонического оркестра Даградио, выпускника Музыкального института им. Гнесиных. С этого момента в моей жизни начался новый виток. Все, что есть прекрасного в ней, связано с присутствием Игоря, моего незабвенного мужа. Он был замечательным профессиональным аранжировщиком, его кларнет и саксофон звучали божественно. Большим праздником были приезды гордости дагестанского искусства — Мурада Кажлаева. Мурад Магомедович в те годы такие удивительные вещи здесь устраивал, настоящие шоу. Многие еще помнят съемки с певцом Серебрянниковым, касумкентских барабанщиков. А с эстрадным ансамблем под управлением Игоря Воронина Мурад Кажлаев записывал в студии дагестанского радио начинающих джазовых певиц — Ларису Долину и Ирину Отиеву. Мурад Магомедович сам садился за фортепиано, Игорь играл на саксофоне.
С Магомедом Гусейновым, нынешним аксакалом дагестанской музыки, народным артистом, композитором, а тогда редактором музыкального радиовещания, мы сидели в одном рабочем кабинете. Магомед Азизович — удивительно тонкой душевной организации человек. Я помню, как он всегда, готовясь к очередному худсовету, где выдавалось «да» или «нет» представленным композиторами Дагестана произведениям, хватался за голову. «Что будет, что будет!» — повторял он. А терзаться было от чего. В художественный совет входили такие авторитеты, как Сейфула Керимов, Наби Дагиров, Ширвани Чалаев. Певцов у каждой национальности было достаточно. Но фаворитами были, конечно, Бурлият Ибрагимова и Бурлият Эльмурзаева. У Асадулы Керимова, артиста эстрадного ансамбля, подружка была — Зумруд Атаева. Прекрасно перепевала песни «Миража», талантливая была девушка. И красивая. Так вот, она почти дошла до финала конкурса в Юрмале с песней, которую ей написал Игорь. Это транслировалось по центральному телевидению.
…Интересная тусовка была в те годы у махачкалинских музыкантов. Кажется, на улице Котрова супружеская пара снимала убогую лачугу в общем дворе. Музыканты прозвали эту съемную комнатку с тесным коридорчиком верандой. Воскресенье. 10 утра. На «веранде» уже кто-то есть. То ли после вчерашнего не уходил, то ли зашел по пути, а «по пути» было всем и всегда. Там можно было выпить, закусить. А самое главное — поговорить. О политике, об острых по тем временам статьях в «Литературной газете», «Огоньке» и передачах радио «Свобода», которые слушали сквозь ужасные глушилки. Завсегдатаем веранды был известный врач Геннадий Габибов. Он был удивительный собеседник, умница, благородных кровей и просто обожал быть среди музыкантов, слушать их байки. И сам авторитетом у них пользовался непререкаемым. Почти все жены музыкантов знали, где можно найти припозднившегося мужа. Но идти на веранду отваживались немногие. А вдруг там Геннадий Абдуллаевич? Неудобно, такой солидный человек.
Моим воспоминаниям о Махачкале нет конца. 45 лет моей жизни там, это лучшие годы. Мой город у моря, с грезами и надеждами, любовью и разочарованиями… Это он вдохнул в меня силы и благословил жить при любых трудностях и невзгодах.

80—90-е годы. Марат Гаджиев,
художник, журналист:
Обычно, когда меня спрашивают, почему и как наша семья попала в Димитровград, я отвечаю, что тут замешана и внешняя политика СССР, и Хрущев с его обещанием показать всем кузькину мать, и ядерное оружие, и даже Карибский кризис. Так оно и есть, но, когда в 1980 году мы уезжали из маленького зеленого Димитровграда в Махачкалу, я, 12-летний, о таких сложных процессах не рассуждал. А оплакивал свои коньки и лыжи, своих друзей и школу, наш дом и двор, за которым прямо сразу начинался сосновый бор, с его светом, прохладой и аккуратными, выложенными плиткой, тропинками. Плитку клали там, где люди уже протоптали дорожку, выбрав самый оптимальный, самый удобный маршрут.
Если в Димитровграде все было устроено с расчетом на то, чтоб человеку было удобно, то в Махачкале человек должен был приспосабливаться к условиям жизни. Дом наш стоял на улице Атаева, в районе Старой автостанции. Во дворе вместо детской площадки — проржавевшие гаражи, а вместо клумб и сосен — крохотные огороды, забранные сеткой. Пожухлые перья лука торчали из грядок, как руки заключенных. А из окон располагавшейся напротив общаги сельхозинститута звучал голос Ротару. «Луна, луна…» — пела София Михайловна, невесты и женихи с суровыми лицами, сжимая в кулаке талоны на дефицитные югославские туфли и фату, шагали в салон для новобрачных «Счастье», и тоска сжимала сердце.
Долгие годы единственным, что примиряло меня с городом, было море, в которое я был влюблен. Я помню это нетерпение, это «ожидание моря», когда на подъезде к Махачкале слева вдруг появляется тонкая голубая лента, а потом разрастается, надвигается и видны уже белые барашки волн, и йодистый запах водорослей перебивает запах вареной курицы и малосольных огурцов — скучной поездной еды. Море… это к нему мы отправлялись, сбежав с уроков, поднимаясь по кривым улочкам, ведущим на Анжи-Арку, а затем спускаясь с нее к пляжу на лесопилке, по дороге качнув рукоять крана в одном из бестолковых и шумных общих дворов, чтобы отпить глоток ледяной воды, от которой ломило зубы. Мы пробирались в порт и плавали между прогнивших старых свай в густо-зеленой тяжелой воде, ныряли с пирса солдатиком, а иногда катались на прогулочных катерах «Чайка» и «Жемчужина». И, кроме моря, не было, считай, у меня ничего. А потом появилась «Батырка».
Какие только названия не давали этой мастерской, спрятанной в глубине дворов по улице Батырая, а прижилось только это. Туда меня в 96-м привел Джамал Османов. Я робел, ждал, что там меня встретят люди все поголовно в растянутых мешковатых свитерах, с отрешенными лицами и что вести себя станут надменно. Но, когда мы вошли в это одноэтажной строение, ко мне сразу же обратились на «ты» и с порога сунули в руки белоснежную фарфоровую тарелку, дали кисть и сказали — рисуй! И я остался рисовать.
Оказалось, что тут, в Махачкале, так и не ставшей мне домом, в Махачкале, где мужчины носили странные кепки-аэродромы, мохеровые шарфы, заправленные под пиджак, и туфли с наборным скошенным каблуком, есть другой мир. Сюда странными тропами стекались удивительные люди, которые говорили о выставках, книгах, фильмах, о том, что искусство превыше всего.
20 лет уже этой мастерской, основали ее художники Джамал Османов и Миша Турнилов, затем, как полагается, были приливы и отливы, и в результате остались Сапижат (она же Сапик), Наида и Сергей, а еще Диана, Альфия, Изета (Иза) и я. Мастерская — это, наверное, всегда молодость. В обычной жизни столько всякой ерунды, гнили и гадости, а приходишь сюда — и все смывается, сползает с тебя.
Раньше у нас здесь вообще коммуна была. Дневали и ночевали. Спали вповалку на одном диване. Ложились поперек, чтобы побольше народа уместилось, под ноги табуреты, стулья — и выключались. Валились с ног от усталости. Один вставал, шел работать, другой ложился на свободное место. И круглые сутки работала наша печка. Старая, большая, родня тем гончарным печам, про которые мы читали в детских книжках. Туда, внутрь входили бесконечными рядами только что расписанные тарелки и выходили с проявившимся ярким цветом, совсем другие. И воздух был раскален от этой печки и от нашей молодости.
Разумеется, все это дело незамеченным не осталось, и к нам в «Батырку» потянулся народ. Сначала знакомые кого-то приводили, а потом этот кто-то начинал приходить сам и приводить уже своих знакомых. Таким же образом однажды здесь появился Педро. Черный, как баклажан. Ну, Педро и Педро, что мы, в самом деле, Педров не видали, что ли? Но позже случилась одна забавная история. Сидела себе как-то Сапижат и увидела глаз: «Смотрю, кто-то в дверь заглядывает. Я к выходу, а он как припустит! Ну я ему и кричу: «Педро!». Повернулся. Слава Богу, — думаю, — не ошиблась. А то ведь неудобно, они же для нас все на одно лицо. Зашел, значит, сел. Я ему — чаю. Сидим разговариваем. Долго уже сидим. Я все спрашиваю: «Еще чаю?», и жду, что он вот-вот скажет: «Спасибо, хватит», в смысле, засиделся я, пойду, пожалуй. Но не тут-то было! Пьет как ни в чем не бывало. Даже по нужде ни разу не вышел. И так мы где-то часа три просидели, а потом он спрашивает: «Простите, а как вас зовут?». Оказалось, что я совсем постороннего негра в мастерскую затащила! Но кто ж мог представить, что в Махачкале найдутся два Педро?!».
А однажды возникли как-то в мастерской маленькие корейские люди. Их тоже, конечно, кто-то привел, но не помню уже кто. Просветленные до невозможности проповедники Церкви Христа. Но геенной огненной не стращали, а только встали в круг, взялись за руки и пропели какой-то свой псалом. Чтоб было, значит, всем счастье. К нам вообще попадают все больше духовные люди. Музыканты, поэты, фотографы. А если иностранцы, то славные, простые совсем. Вот был один парень, американец, и все говорил: «Мне так нравится в Махачкале, так нравится!». Мы удивлялись: что ему после его Америки здесь может нравиться? А оказалось, что его родители миссионеры и он с ними где-то в джунглях полжизни прожил. Конечно, ему после этих самых джунглей Махачкала показалась оплотом цивилизации!
Не все иностранцы были такие простодушные. Один, к примеру, намеревался открыть в Дагестане свой маленький бизнес. Ну, типа разводить кенгуру... или страусов. Точно никто не помнит, некоторые говорят, что не о кенгуру шла речь и не о страусах, а о ламах. Бывали в мастерской люди поэкзотичнее, а в отдельных даже проскальзывало что-то, как бы так поточнее выразиться, цэрэушное, что ли... Но и от таких особенно не таились, встречали приветливо, интересовались: «Ну как дела на шпионском фронте?». Даже не помню, как сложилась традиция праздновать в «Батырке» Старый Новый год, но через пару лет мы уже привыкли, что могут заявиться гости: Мухсин Камалов, который сразу же с порога начинал петь оперные арии, Амир Амиров, молчаливый, неотделимый от фотоаппарата, группы «Плюс Минус» или «Розовое здание» в полном составе. Стенгазеты с шаржами и коллажами, которые мы легко и весело рисовали к каждому празднику, до сих пор рулонами лежат у нас на стеллажах.
Иногда, если обжиг затягивался, мы оставались в мастерской на всю ночь. Вытаскивали на крышу матрасы, лежали, смотрели в небо, которое казалось совсем близким. И, наверное, неудивительно, что события, которые волновали весь город, проходили мимо нас. В 90-х начался всплеск национальных движений, братья Хачилаевы шли на захват Белого дома, ходили слухи, что прямо на улицах раздают оружие, а к «Эльбин-банку» несколько дней кряду съезжалось огромное количество машин, и между ними ходили и сидели мужчины с воинственными лицами. Видимо, подтянулись с гор для поддержки «своих» и ждали отмашки, сигнала к выступлению. Тревога висела в воздухе, все будто бы звенело от напряжения, в любой миг могло взорваться и полыхнуть.
А мы жили, будто бы вечные и неуязвимые, будто бы в защитном коконе, сквозь который не проникает ни злоба, ни сама война. И сейчас продолжаем жить так же. Диана рядом вздыхает, Сапик смеется, или Наида роняет кисточку — это все звуки, которые составляют привычный, необходимый фон. Гудят печи, краска ложится на фарфор, вокруг нас, как стражи, стоят тополя и акации, и из роддома, что совсем рядом, иногда доносится крик — рождается человек.

Редакция просит всех, кто помнит наш город прежним, у кого сохранились старые фотографии, связаться с нами по телефону: 8-988-291-59-82.
Фото из архивов Музея истории города Махачкалы и героев публикации

Конец 80-х годов. Эстрадный ансамбль радио и телевидения под управлением заслуженного деятеля искусств Дагестана Игоря Воронина в студии перед концертом