В другом краю он уже давно стал бы национальным символом, как Гарсия Лорка — в Испании, Ван Гог — в Голландии и так далее. Однако на его родине, в Дагестане, ему еще не воздали должные почести, во многом из-за нелепых фейков о его антисоветской деятельности и связях с нацистским режимом. Не так давно дагестанский историк Патимат Тахнаева завершила работу над книгой о Халилбеке Мусаясул. Это объемный научный труд (22 очерка на 532 страницах), ставший результатом почти 30-летнего погружения в тему. Предлагаем вашему вниманию интервью с его автором, в котором она мастерски препарирует ложь о нашем выдающемся земляке.

— В первую очередь не терпится развеять популярный фейк про Халилбека и Гитлера. То он его «придворный художник», то «однокурсник», то «друг»…
Андийский съезд 1917г. Фрагмент-Гоцинский

— Ни первое, ни второе, ни третье. Ни разу. С начала 1950-х годов в высших партийных кругах республики за художником негласно и необоснованно утвердилась недобрая слава «предателя родины». В частности, она нашла свое отражение в известном «антиданияловском» письме с перечислением фактов, компрометирующих руководство Дагестанской АССР, которое председатель Совета Министров ДАССР Салам Айдинбеков в 1951 году направил Иосифу Сталину. Айдинбеков писал: «Мусаев Халил в первые годы революции сбежал в Германию, учился вместе с Гитлером, фашист по политическим убеждениям». С тех пор и повелось клеймение художника.

Меня, признаюсь, немало удивило, каким образом крупный республиканский партийный чиновник мог позволить себе излагать в письме Сталину не соответствующие действительности, заведомо искаженные и непроверенные факты?

Во-первых, художник не «сбежал», а был официально направлен в 1921 году Дагестанским и Азербайджанским ревкомами стипендиатом для продолжения учебы в мюнхенской академии художеств.

Во-вторых, Гитлер не учился в мюнхенской академии художеств, а Мусаев — в венской (в которую Гитлер так и не поступил, даже со второго раза) и, таким образом, они не могли учиться вместе. Да, Гитлер жил в Мюнхене с мая 1913-го по февраль 1914-го; здесь он снимал комнату в бедном районе, недалеко от казарм, у портного по фамилии Попп; некоторое время он жил в этой комнате вдвоем с неким Грейнером, а потом один вел примерно ту же жизнь, что и в Вене: рисовал рекламы и объявления, торговал картинками с видами Мюнхена. Халилбек с октября 1913-го по июль 1914-го учился в Мюнхене, в одной из старейших художественных академий Германии — Баварской Академии художеств; он окончил за этот период один семестр, с отличием.

В-третьих, на каком основании автором письма было вынесено решение о политических убеждениях художника и его членстве в фашистской организации? Также не было доказано и «сотрудничество с врагом» Халилбека Мусаясул. О последнем — более подробно чуть позже.

Еще один миф — якобы художник писал портрет Гитлера. Поверьте, биография Гитлера и его место в творчестве немецких художников более чем детально изучены. Не забывайте о том, что Мусаясул не являлся этническим немцем, более того гражданином Германии — он был практически бесправен в нацистском государстве. По этой причине он ни разу не выставлялся на престижнейшей в Германии ежегодной «Большой германской художественной выставке» (Große Deutsche Kunstausstellung), ставшей центральным событием политики национал-социалистов в области культуры и в жизни художников Германии. Незнание этого важного обстоятельства позволило писателю Шапи Казиеву ввести в биографический роман о художнике «Краски изгнания» эффектный, но нереальный «антифашистский ход», связанный с одной из Больших германских выставок.

Полковник КГБ Дагестана Магомед-Расул Азнауров в частной беседе с врачом Ибрагим-Халилом Халиловым рассказал, что…. расследование деятельности художника Халилбека Мусаева в фашистской Германии было поручено ему, и что ни одно из обвинений в измене родине не подтвердилось. Этот рассказ опубликован в воспоминаниях Халилова. Но даже не ознакомившись с этим делом, у нас нет оснований не доверять этому заключению — художник с 1929 года являлся подданным Персии и, таким образом, никак не мог являться «изменником родины», т.е. «коллаборационистом», что по определению подразумевало сотрудничество с врагом в военное время против страны своего гражданства. Страна тогдашнего гражданства художника, Иран, в результате англо-советского вторжения с августа 1941 года находилась под контролем СССР (Советский Союз вывел свои войска из Ирана только по окончании Второй Мировой войны) и никаких претензий ему не предъявляла.

Тем не менее спустя 36 лет после письма Айдинбекова в книге «Чекисты Дагестана», вышедшей в 1987 году к 70-летию органов ВЧК-КГБ, художника продолжали упоминать в том же негативном контексте — Халилбека Мусаясул причисляли к представителям северокавказской эмиграции первой волны, продолжавших заниматься антисоветской деятельностью в послевоенный период. Один из авторов книги, председатель КГБ ДАССР генерал-майор Иван Архипов, перечисляя их, завершал список именем художника: «Магомаев стал руководителем разведывательной группы в американской шпионской школе в Гармиш-Партенкирхене; Султанов, Кантемиров, Хасаев и другие обосновались в «Институте по изучению СССР» в Мюнхене, они же выполняют обязанности радиодиверсантов в «Свободе», «Свободной Европе» и «Немецкой волне»; старый английский, турецкий, немецкий и японский агент Бамматов в Швейцарии пишет свой реакционный труд «Происхождение ислама»; в Пакистане на американской военной базе стал действовать Муратханов; в США демонстрирует свои антисоветские шедевры Мусаев…» Минуточку. К тому времени прах скончавшегося художника уже 38 лет, как покоился на кладбище города Бетлехема (штат Коннектикут).

В 1991 году в газете «Дагестанская правда» было опубликовано письмо начальника одного из отделов КГБ ДССР В. Тихоненко с говорящим названием «Сняты последние подозрения». Подчеркну — «подозрения», не «обвинения». Приведу в цитатах его основное содержание: «Долгие годы, в том числе и во время Второй мировой войны, Мусаев жил в Германии, что послужило поводом для обвинения художника в причастности к созданному в 1941 году по заданию германского правительства прогитлеровскому Северо-Кавказскому национальному комитету (СКНК)». В письме отмечалось, что к членам СКНК художник был отнесен в свое время главным образом на основании свидетельских показаний бывшей сотрудницы этого комитета Зумруд Доногаевой-Акаевой, которая прибыла в Германию в 1943 году с отступающими с Кавказа немецкими войсками и о многом могла судить лишь понаслышке. Тихоненко продолжал: «Между тем пропагандист отдела пропаганды СКНК Д. Муратханов и ряд других сотрудников комитета, арестованных и допрошенных в тот период, каких-либо показаний, подтверждающих членство Х. Мусаева в СКНК не дали. Более того, некоторые военнопленные, по словам ветерана КГБ Т. Г. Абакарова, положительно отзывались о Мусаеве, говорили о том, что он оказывал им всяческое содействие в улучшении условий жизни. О гуманитарной помощи военнопленным кавказских национальностей женой Мусаева свидетельствует и Доногаева-Акаева».

Вот, собственно, все сведения о «прогитлеровской деятельности» художника, которыми располагали органы безопасности. Все же их оказалось достаточно, чтобы на долгие полвека его имя оказалось на родине опороченным и под запретом.

И еще, о «клеймах» художника из советских времен — «эмигрант», «невозвращенец». Халилбек Мусаясул изначально, по определению, не являлся эмигрантом. «Эмигрант» — термин, обозначающий лицо, выселяющееся из своей родины (покидающий, бросающий ее). Художник не «выселялся» — в 1921 году он с советским паспортом отправился на обучение в Европу, а затем сменил гражданство на персидское подданство. Но, увы, в СССР и на Западе были противоположные представления о праве человека на свободу выбора подданства: если на Западе «это право, безусловно, признавалось и было зафиксировано в законодательстве, то по законам СССР (что было внедрено и в сознание населения) стремление сменить подданство […] входили в перечень политических преступлений ст. 58 тогдашнего УК РСФСР» (цитата из книги историка Владимира Гениса «Первые советские невозвращенцы» — «НД»). Лишь с 1961 года в стране начал действовать новый УК РСФСР, из которого была изъята печально известная 58-я статья, широко квалифицировавшая «контрреволюционные преступления» (к 1937 году она содержала 17 самостоятельных статей по «измене родине»). У меня целая глава посвящена этой теме — «О потере художником советского гражданства и приобретении персидского подданства». В ней рассмотрен важный вопрос о статусе «невозвращенца», в котором он оказался после Постановления Президиума ЦИК СССР от 21 ноября 1929 года «Об объявлении вне закона должностных лиц, граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в Союз ССР». Однако в этом статусе он пробыл недолго — в том же году художник приобрел персидское гражданство. Закон, хоть и был принят в 1929 году, но распространялся и на всех, кто уехал и не вернулся в СССР еще до принятия закона. Однако Халилбек Мусаясул был студентом, государственным стипендиатом, но не должностным лицом. Он также по окончании войны не был обязан возвращаться в СССР — по договоренностям Ялтинской конференции (февраль 1945 г.) репатриация являлась обязательной только для советских граждан, подданных СССР до 1 сентября 1939 года, а он с 1929 года не являлся советским гражданином.
 Советский суд

— В книге Халилбека Мусаясул «Страна последних рыцарей» отъезду главного героя из СССР предшествуют идейные расхождениях с властью и опасения оказаться репрессированным. Еще там описан целый триллер с чекистами в Азербайджане и Грузии. Если же судить по биографии, то Халилбек в это время занимал хорошую должность в Наркомате просвещения, то есть был востребован на родине, и уехал в Германию для завершения учебы. Какие были истинные причины его отъезда?

— У меня довольно большая глава, в 40 страниц, посвящена ответам на эти вопросы. Сначала уточним о его «хорошей должности» в Наркомате просвещения. В апреле 1920 года в Дагестане установилась советская власть. Тогда же Халил Мусаев возглавил подотдел искусств Темир-хан-Шуринского ревкома, который состоял из пяти секций: изобразительных искусств, музыки, театра, охраны памятников старины и фото-кино. Однако отвечал он, согласно первому отчету подотдела (июнь 1920 г.), за «секцию изобразительных искусств». Согласно тому же отчету: «Подотдел искусств начал свою деятельность в конце мая, без наличия специалистов при участии одного лишь товарища Мусаева как заведующего подотделом искусства и товарища Дударова как заведующего по канцелярии. Вся работа в отделе сводилась к изготовлению всевозможных плакатов и украшения знамен для тех или иных торжеств, учреждений или союзов, и писанию театральных декораций». Такие же подотделы были созданы в городах Петровске и Дербенте.

Для меня очевидно, что для художника не существовало «идейных расхождений» с советской властью, он ее просто не принял. Хотя по темирханшуринской жизни в 1917–1919 годы был близок в общении с местными социалистами, которые, став большевиками, в 1920 году пришли к власти —это Тахо-Годи, Габиев, Малачиханов и другие. Думаю, он был готов пойти на какие-то внутренние компромиссы с новой властью, другого выхода не предвиделось.

Но летом 1920 года он узнает о возможности отправиться на учебу в Европу в числе ста стипендиатов от Азербайджанского и Дагестанского ревкомов. Думаю, он сделал все возможное и невозможное, чтобы попасть в их число. У него получилось. Кстати, все те, кто спустя пять-шесть лет вернулись, завершив обучение в европейских вузах, в 1937 году прошли через ад застенков НКВД.

В действительности его отъезд можно было назвать бегством от произвола советской власти. По отзывам современников, деятельность Советов в тот период сопровождалась злоупотреблением окружных комиссаров, взяточничеством, грабительской разверсткой на продукты, террором Ревтрибунала, произволом ЧК, арестами, расстрелами. Не случайно вспыхнувшее в сентябре 1920 года восстание под руководством Нажмудина Гоцинского, спустя полгода после утверждения советской власти, поддержало население Аварского, Гунибского, Андийского, Газикумухского и части Даргинского округов, почти половины территории Дагестана. Его подавляли регулярными войсками.

Что касается «триллера с чекистами в Азербайджане и Грузии». Он выдуман от начала до конца. Я его, кстати, подробно разбираю в одной из глав. Художник успел пожить «при советах» совсем недолго. Советская власть в Дагестане утвердилась в апреле 1920 года, а спустя девять месяцев, в январе 1921 года, он уже был командирован на учебу в Германию. Отъезд из страны Халил представил в воспоминаниях как бегство. Как и положено художнику, свой рассказ он расписал в красках и немного анекдотично, бравируя пренебрежением к тем смертельным опасностям, которые подстерегали его якобы на каждом шагу. Он писал его для определенного читателя — представителей круга кавказской эмиграции. Халил не бежал из советского Дагестана, а был командирован в Мюнхен для продолжения учебы как государственный стипендиат (тому есть подтверждения в официальных источниках), но об этом он предпочитал не упоминать.
Наиб Карахи

— Каким было восприятие Халилбека на родине в советский период?

— Восприятие Халилбека как художника в советском Дагестане? Вместо ответа процитирую фрагмент письма наркома просвещения ДАССР Алибека Тахо-Годи к художнику, уверенно датируемое 1926 годом, в котором он писал, что на родине искренне радуются его успехам и как сильно в нем нуждаются на родине: «В чрезвычайно трудных условиях нашего народа каждая культурная единица является большой ценностью. Что же сказать о Вас, который был бы сейчас на родине единственным лицом, способным стать в центре художественно-эстетического влияния на массы через живопись, школу, театр. Вообще мы в повседневной жизни часто сталкиваемся с вопросами, составляющими содержание Вашей специальности, и поэтому всечасно ощущаем Ваше отсутствие…»1 Письмо завершалось выражением самых добрых пожеланий, подкрепленных денежным переводом: «При сем высылаем Вам двести рублей в счет субсидии Вашим занятиям».

В 1927 году три работы художника были отправлены республикой на всесоюзную юбилейную выставку «Искусство народов СССР», которая проходила в Москве с 7 ноября 1927-го по январь 1928 года. Задачей выставки являлось выявление и демонстрация достижений национального искусства СССР за первые 10 лет советской власти. Это была действительно грандиозная выставка — на ней было представлено до тысячи работ по живописи, скульптуре, графике и театру. Об этом важном для республики событии не без гордости сообщал в том же году один из номеров «Красного Дагестана», центрального органа Дагестанского комитета ВКП (б): «Муссаев — дагестанец по духу и крови — особенно важен для нас, как первый национальный художник, благополучно свернувший с дорожек кустарничества и подражания на дорогу подлинного искусства. В его ландшафтах, сценах из жизни или в портретных этюдах — всюду виден талантливый мастер, умело сочетающий технику с ориентальным (восточным) мотивом. И этим мастером мы должны дорожить».

А в июне 1931 года в одном из номеров «Красного Дагестана» появляется короткая публикация с убийственным заголовком «Клеймим позором дезертира с фронта советского искусства — Халил Мусса-Ясул». В 1933 году в журнале «Революция и горец» некий автор Дж. Аскеров уже решительно определял творчество художника Халила Мусаева «никчемным с точки зрения требований социалистического строительства». В СССР имя художника больше нигде публично не упоминалось, лишь в 1973 году о нем упомянул дагестанский художник Эдуард Путерброт в своей статье «Разнообразие творческих начинаний. Дагестанское изобразительное искусство 1920-х — начала 1930-х годов». И опять долгое молчание до начала 1990-х.

— Так получилось, что самый животрепещущий вопрос звучит в конце. Он о периоде жизни Халилбека Мусаясул в годы Великой Отечественной войны, который вы коротко и емко описали: «Он отложил палитру и спасал соотечественников. Как мог». Давайте сначала подробнее об этом.

— «Подробнее» в этом формате вряд ли получится. Но попытаюсь изложить основное и коротко, для понимания механизма, каким образом художник принимал участие в спасении советских военнопленных из нацистских лагерей.

Имперское министерство оккупированных восточных территорий (другое короткое название «Восточное министерство»), созданное в Рейхе для гражданского управления захваченными в ходе войны территориями СССР, уже в августе 1941 года приступило к формированию т. н. «комиссий по делам военнопленных», которые различались, прежде всего, по национальному составу (в том числе была образована северокавказская комиссия по делам военнопленных). Всего, по данным немецкого историка Патрика фон цур Мюлена, тогда было создано от 25 до 30 комиссий общей численностью состава от 500 до 600 человек. Комиссию возглавляли немецкие чиновники от Восточного министерства и известные эмигранты, наиболее надежным из которых было доверено руководство отдельными комиссиями. В функции комиссий входило выявление и регистрация находящихся в лагерях советских военнопленных по национальному признаку. Халилбек Мусаясул в августе–сентябре 1941 года являлся членом одной из таких инспекционных комиссий по делам военнопленных.

В другой комиссии, которая занималась татарскими, башкирскими и чувашскими военнопленными, работал татарский эмигрант первой волны Ахмет Темир. Следуя утвержденным инструкциям, он беседовал практически с каждым тюркским военнопленными, затрагивал национальные вопросы (взаимоотношения с русскими), отношение к земельным вопросам и экономическое положение (оценка колхозной системы), отношение к большевизму (в рапорте подчеркивалось, что «большинство относится к большевизму отрицательно, а многие даже выражают свою ненависть к нему»), религиозный вопрос (отмечалось, что молодое поколение тюрко-татар уже успело отдалиться от религии и не соблюдает всех религиозных обычаев). График посещений лагерей у членов комиссий был довольно напряженный — по воспоминаниям Темира, в общей сложности с 6 сентября по 31 ноября 1941 года он побывал в 14 лагерях для военнопленных на территории Восточной Пруссии и Западной Украины.

В результате деятельности инспекционных комиссий в лагерях были составлены подробные списки советских военнопленных, в которые заносились данные: полное имя, год рождения, место рождения, образование, партийность, профессия, военное звание, социальное происхождение, национальность и домашний адрес. Несомненно, Халил Мусаев, член одной из таких комиссий, работал в лагерях с военнопленными-северокавказцами по тем же утвержденным инструкциям-опросникам.

Первое посещение лагеря в дневнике художника датировано 4 августа 1941 года. Оно ошеломило его. В тот день он запишет в дневнике об увиденном и пережитом — «умирает очень много», «сплошной стон стоял над этим лагерем», «меня все преследуют эти измученные образы», о «безумстве расовой теории». Писал о военнопленных: «Их здесь было чуть не 7–10 тысяч. Все без исключения находились в ужасном положении. Эта масса ночевала в открытом поле, без бараков, с очень плохой пищей, сам видел, как они траву ели...»

Потрясенный увиденным художник не желал ограничиваться бездушной регистрацией военнопленных по выданной ему инструкции-опроснику. По всей видимости, вернувшись из первой инспекции, он предпринял попытку по мере своих сил оказать хоть какую-нибудь помощь несчастным. Однако за самовольство был исключен из комиссии. Ему удалось восстановиться в ней в середине 1942 года.

Он был готов на все, только бы оказать посильную помощь обреченным. И в этом стремлении был очень наивен, как, наверное, любой порядочный человек, выросший на идеалах гуманизма. В первое время он обратился даже в берлинское гестапо, где ему ответили: «Женевская конвенция об обращении с военнопленными не распространяется на отношения между Германией и СССР». Нацистская Германия с началом войны не была намерена придерживаться международной конвенции по отношению к советским солдатам только по одной причине — эта война являлась войной двух идеологий, а не двух государств.

Он нанес визит муфтию Мухаммаду Амину аль-Хусейни («великому муфтию Иерусалима»), в то время близкого к нацистскому руководству, но безуспешно. Единственная возможность проникнуть за периметр концлагерей, к военнопленным, оказать им помощь — это было участие в деятельности Северокавказской национальной комиссии по делам военнопленных. Таких национальных комиссий было создано несколько: Туркестанская, Кавказских народов, Татарская, Крымско-татарская. Но он не являлся членом Северо-Кавказского национального комитета — политизированной антисоветской организации.Что очень важно — этот факт подтверждается надежными источниками.

Немного цифр для понимания картины. По данным российских военных историков, по состоянию на 11 декабря 1941 года, согласно сводке донесений немецких воинских частей, численность советских военнопленных составляла 3,8 млн человек. Спустя три месяца, к февралю 1942 года, уже не было в живых более 2,4 млн советских военнопленных — первые семь месяцев войны (по январь включительно) в среднем в месяц умирало порядка 340–350 тысяч советских военнопленных. Халилбек Мусаясул в 1941–1944 годы принимал участие в национальных комиссиях, которые активно формировали рабочие батальоны из числа советских военнопленных (их труд с ноября 1941 года стали использовать в сельском хозяйстве, а с декабря 1941 года в военной и оборонной промышленности Германии). К январю 1943 года на территории рейха было зарегистрировано 546 000 работающих советских военнопленных. Несомненно, в их числе находились и те, к судьбам которых был причастен Халилбек. Среди них — выдающийся дагестанский искусствовед Парук Муртазалиевич Дебиров. Моя книга о Халилбеке посвящается его памяти.

— Продолжение вопроса. На лекции в Театре поэзии о Халилбеке Мусаясул вы приводили в пример историю участника Великой Отечественной войны, татарского поэта Мусы Джалиля, которого сначала объявили изменником родины, а потом, после обнародования ряда важных фактов, признали национальным героем. В этом смысле, почему Халилбеку Мусаясул до сих пор не воздали должное на родине?

— Действительно, 26 июня 1942 года старший политрук Муса Джалиль, татарский поэт, был ранен и захвачен в плен гитлеровцами. Спустя месяц, в августе 1942 года вышел приказ о создании легиона «Идель-Урал» (входивший в состав подразделения Вермахта) из числа советских военнопленных-представителей народов Урало-Поволжья. Муса Джалиль вступил в легионеры. А затем в подпольную антифашистскую группу. Джалиль имел возможность разъезжать по лагерям для военнопленных и под видом отбора самодеятельных артистов для созданной в легионе хоровой капеллы вербовать новых членов подпольной организации. В августе 1943 года все руководители подпольной организации, включая Мусу Джалиля, были арестованы. Спустя год, в августе 1944 года, подпольщики были казнены в тюрьме Плетцензее. В 1946 году Министерство госбезопасности СССР завело на него дело — он обвинялся в измене родине и пособничестве врагу. Основанием для обвинений стали немецкие документы, из которых следовало, что он добровольно поступил на службу к немцам, вступив в состав легиона «Идель-Урал». В 1946 году бывший военнопленный Нигмат Терегулов принес в Союз писателей Татарской АССР блокнот с шестью десятками стихов Джалиля. Через год из советского консульства в Брюсселе пришла вторая тетрадь — ее вынес из Моабитской тюрьмы бельгиец, сокамерник Джалиля. Был еще один сборник стихов из Моабита, его привез бывший военнопленный Габбас Шарипов.

Когда Джалиль был объявлен изменником родины, его близкий друг Гази Кашшаф, который не верил в его предательство, начал борьбу за реабилитацию его имени — он встречался с бывшими военнопленными, записывал их показания и скреплял их личной подписью. Все свидетели были единодушны в одном: поэт вел в плену подпольную работу по разложению татарского легиона «Идель-Урал». Когда набрались такие показания, Кашшаф обратился к первому секретарю Татарского обкома партии Зиннату Муратову. Благодаря его участию к исследованию вопроса были подключены органы госбезопасности. Буквально сразу после смерти Иосифа Сталина обвинение в измене с Джалиля было снято, а в апреле 1953 года в «Литературной газете» опубликована подборка его стихов, и о нем заговорила вся страна. В 1956 году Джалилю было присвоено звание Героя Советского Союза, а в 1957 году его стихи удостоены Ленинской премии.

Военнопленный татарин Муса Джалиль был спасен от неизбежной смерти в концлагере татарской национальной комиссией, так же как военнопленный дагестанец Парук Дебиров — Северо-кавказской национальной комиссией, в которую входил Халилбек Мусаясул.

Просто у Халилбека Мусаясул на родине не оказалось такого друга, как у Мусы Джалиля...