В своих воспоминаниях декабрист А.П. Беляев писал: «Барон Ипполит Александрович Вревский был, могу сказать, одним из образованнейших и умнейших людей своего времени». Но его образование и ум, видимо, все же не удержали его от добровольного участия в войне и порабощении других народов. И это обстоятельство, по-видимому, декабристом не брались во внимание, хотя образованные люди того времени должны были понимать, что ведется захватническая война.
Ипполит Александрович Вревский (1814—1858) в 1857 году провел несколько экспедиций против дидойцев, в результате которых были сожжены десятки дидойских сел. Успех этих кампаний окрылил генерала, хотя успешными, с нашей точки зрения, их нельзя назвать, так как Дидо не покорился царским войскам. В 1858 году царская армия во главе с командующим войсками Лезгинской кордонной линии Вревским предприняла очередной поход в Дидо через общества Анцух, Унзо и Капуча. Главной целью этой экспедиции было покорение всего Западного Дагестана и дальнейшее продвижение войск в Центральную Аварию. Но эта экспедиция для Вревского оказалась роковой. 20 августа 1858 при штурме аула Китури (Мзгинские высоты) он получил два ранения, одно из которых — в плечо — оказалось смертельным. Умер генерал 29 августа 1858 года в городе Телави Тифлисской губернии. Вот так одна пуля решила исход целой экспедиции русских войск и оттянула полное покорение Дагестана на целый год.
Материалов, описывающих этот бой, почти нет, исключая предания народа, поэтому хотелось бы представить на суд читателей воспоминания участника событий. Кто же является этим очевидцем, который дает нам возможность почувствовать дух того времени? Это известный немецкий художник Теодор Горшельт.
Для простого обывателя Горшельт ничем не примечателен и неизвестен. Родился он 16 марта 1836 года в Мюнхене. Первые уроки рисования мальчик брал у Михаэля Эхтера вместе со своим старшим братом Фрицем, прославившимся потом портретной живописью. Хотя Горшельт в своей молодости и посещал академию, тем не менее остался в полнейшем смысле самоучкой. Своими знаниями он обязан врожденному таланту, железному прилежанию и неустанному наблюдению над живой действительностью. С 1850 года на выставках мюнхенского общества художников начинают появляться первые картины Горшельта.
Горшельт хотел основательно заняться этюдами лошадей в придворной конюшне и на королевском арабском конном заводе. В 1856—57 годах он написал три малые и три большие картины, среди которых «Сцена из кавказской войны». С тех пор тема Кавказа увлекает художника, и он мечтает попасть туда.
В 1858 году эта мечта Горшельта осуществилась. Снабженный рекомендательным письмом в Тифлисе от русского посланника в Мюнхене графа фон Северина к главнокомандующему войсками князю Барятинскому, он отправился на Кавказ, который был знаком ему лишь по описаниям немецких поэтов. В скором времени ему посчастливилось поучаствовать в настоящей экспедиции. Причисленный к штабу Вревского волонтером, он прошел весь маршрут войск — до боя в Китури и обратно. Горшельт выказал в походе редкое хладнокровие и мужество, особенно в Китуринском сражении, за что и был отмечен орденом Станислава с мечами.
В память о подвиге наших предков Горшельт оставил картину «Бой в Китури». Эта картина была написана по просьбе вдовы Вревского. Самым знаменательным произведением Теодора Горшельта является «Пленение Шамиля».
Ниже с некоторыми сокращениями приводятся воспоминания Теодора Горшельта, посвященные эпизоду прибытия войск командующего Лезгинской кордонной линии генерала Вревского на дидойскую землю в 1858 году, а именно на гору Ида, где ныне расположена пограничная застава «Генух». В этих воспоминаниях описываются только события, происходившие с участием той части русских войск, которая сопровождала Вревского. Основная же масса войск двигалась по многим направлениям, и до прибытия командующего уже шли ожесточенные бои, в ходе которых сжигались и уничтожались десятки дидойских сел.
Письма и записки
Горшельта. Кавказ
Извлечение из писем и рабочих альбомов. 1858—1863 гг.
«…Сегодня на долю солдат выпал трудный день: они знали, что наверху вовсе нет лесу, и поэтому каждый из них взвалил на себя кроме обычной своей ноши еще всякого топлива, какое попалось под руку; иной тащил тяжелый сук, другой полено или доску, которую успел захватить мимоходом в Бежиде. К вечеру мы были на вершине горы, широком, отдельно стоявшем хребте, который превышал все окружающие горы с трех сторон, и только с четвертой, к северу, примыкал узким кряжем к еще более высокой, голой травянистой горе. Завтра мы должны были взобраться на нее и, спустившись по ту сторону к жителям Дидо, направиться к аулу Китури. Там, вверху над нами, на самом высоком уступе виднелся неприятельский пикет.
Генерал был сегодня особенно весел; он лежал на траве перед стаканом чая, завернувшись в свою бурку, с башлыком на голове, потому что из долин поддувал холодный резкий ветер. «Дело идет хорошо, — сказал он. — Эта экспедиция вышла удачнее, чем все предыдущие; умаялись же они наконец. Теперь только куй железо, пока оно горячо». Потом прибавил, как бы предчувствуя свою близкую смерть: «А кстати, вы давно уже хотели нарисовать мой портрет, да все как-то не было удобного случая».
Гарденер стоял около нас, и когда я раскрыл свой альбом… Пока я рисовал генерала, он молча смотрел в даль, на гигантскую массу гор, подымавшихся у наших ног.
До наступления сумерек, генерал Вревский взял меня под руку и мы немного погуляли.
«Здесь превосходная позиция, — сказал он. — С трех сторон перед нами неприятель. Можем делать на него внезапные нападения и опять прятаться сюда, где нас никто не достанет: здесь мы совершенно неприступны».
Все это было хорошо, но я не мог уж так чересчур радоваться: у меня было предчувствие, что после такого баснословного успеха, почти без всякой потери, счастье должно когда-нибудь обернуться. Я сказал это и генералу, который, однако, не был согласен с моим мнением. Он был, конечно, прав: мы победили, но чего нам стоила эта победа?
Утро 1 августа занялось чудесное и ясное, трава, облитая росой, искрилась на солнце.
Радостно выехал генерал к отрядам, готовым к выступлению, и сказал им, как обыкновенно: «Здорово, ребята!». Мы пили еще чай, когда тронулся авангард под командой полковника Де-Саж. Они змеились уже далеко наверху, когда мы только еще сели на коней и выступили в путь с легким сердцем и легкой поклажей: генерал приказал оставить все палатки на месте и взять только одну, на всякий случай, для раненых. Вьючных лошадей забиралось с собою тоже очень немного, чтобы по возможности ничем не замедлять себя на ходу; поэтому каждый захватил для ночи только самое необходимое: ткнул позади себя на седло какое-нибудь одеяло или плащ. Не доезжая футов на тысячу до перевала горы, мы немножко приостановились и генерал по-братски распил с нами бутылку вина; нас было семь или восемь человек. Было, должно быть, около часа пополудни и солнце пекло прямо в голову; перед нами проходили солдаты один за другим; и каждый поглядывал на нашу бутылку, из которой и ему хотелось бы хлебнуть, но их было слишком много. Я сидел с Шереметьевым немного поодаль от других; мы всматривались в разные далекие аулы, глубоко под нами утопавшие в солнечных лучах, всматривались — не откроем ли в них признаков жизни; но ничто не трогалось и не шевелилось во всех этих голых, солнцем выжженных, желтых ущельях; даже воздух оставался неподвижный, так было душно.
— По-моему, — сказал Шереметьев, — у нас будет сегодня дело, да еще и жаркое, вот попомните мои слова!
— Откуда вы это взяли?
— Ниоткуда. Мне никто не говорил, — отвечал он. — А так, у меня такое предчувствие.
— Не угодно ли на коней, господа, на коней! — вскричал генерал и поднялся.
Через час мы взобрались на самую вершину и в то же мгновение с той стороны донеслись глухие удары. Шереметьев взглянул на меня и поднял кверху брови, как будто говоря: «А что я сказал?..».
Тут мы пустились с горы вскачь, насколько позволяла скакать дорога; вскоре можно было уже различать ружейные огоньки. Через некоторое время к нам на встречу летел на взмыленном коне татарский милиционер Бучкеев: он привез генералу записку от полковника Де-Сажа.
Вревский переговорил о чем-то тихонько с Гарденером, который обратился потом ко мне за клочком бумаги из моего рабочего альбома, и, написавши на нем ответ, вручил его татарину. Он помчался вниз во весь опор, — так и казалось, что вот-вот сейчас он оборвется. Не успел он у нас скрыться из глаз, как с ним разминулся другой всадник и привез генералу опять несколько строчек; под ним был серый конь, превратившийся от испарины совершенно в синевато-темного: у бедного животного дрожали передние ноги, оно страшно дышало, точно грудь у него готова была разорваться. Генерал и Гарденер очень призадумались и отослали татарина с несколькими словами, приказавши ему торопиться.
— Кажется, дело принимает дурной оборот? — спросил я потихоньку Шереметьева.
— Не то что бы дурной, — сказал он. — А только у нас, кажется, уже довольно много раненых; между прочим Бучкеев опять подстрелен; теперь он ранен уже восьмой раз в своей жизни и опять-таки не опасно. Ведь вот счастье человеку! Ах, хоть бы поскорее добраться вниз! — и при этом он стегал своего серого коня.
И Вревский тоже гнал свою лошадь. Стрельба все приближалась; наши лошади поспевали насколько могли, оступаясь и спотыкаясь: всеми овладело вдруг страшное нетерпение, каждая минута казалась драгоценной. Наконец, при одном повороте дороги, мы выехали на травянистую плоскую возвышенность, лежавшую против аула и на одной высоте с ним; только небольшая речка, к которой эта возвышенность шла крутым спуском, разделяла еще нас. Деревня, примыкавшая к высокой скалистой горе, на половину уже пылала; над нею стояло яркое зарево, хотя дело и было днем, но уже несколько часов тому назад небо заволоклось тучами, и, кроме того, в узкой долине стоял густой дым от пожара и стрельбы. Перед деревней расстилались поля, которые затем спадали к речке под углом около тридцати градусов. Таким образом получилось небольшое пространство, до некоторой степени прикрытое от неприятельских выстрелов, и все что только по роду своей службы могло не подвергаться им прямо, все это приютилось тут; также и все лошади: офицерские, горной артиллерии, нагруженные вьюками и провиантом и предназначенные для перевозки легкораненых — все укрывались здесь. Самое лучшее место отвели для перевязочного пункта, и обозначили его красным флагом, надетым на длинный шест, воткнутый в землю. Там сидело и лежало уже много бледных, окровавленных людей, с печальным, остановившимся взглядом, и несколько врачей трудилось неутомимо над перевязкой. На самом краю оврага стояли, с большими промежутками, небольшие пушки, или мортиры, а возле лежала на брюхе пехота.
Ежеминутно раздавался треск, и эхо грохотало без перерыва. Одна рота только что получила приказание пробраться к первым домам с правой руки: с криком «ура!» понеслись черные фигуры через темное вспаханное поле, впереди офицеры с саблей наголо, часто оборачиваясь на бегу и ободряя солдата; совершенно ясно увидал я толстого подполковника Габеева, который скорее ковылял, чем бежал; но тем не менее был впереди, вместе с молодежью. Из далеких, вверху стоявших домов сверкнули огоньки, и прокатился треск. Четверо или пятеро человек упало; один остался на месте, остальные поплелись назад. Все мы спешились и побежали вниз к реке, впереди Гарденер и Шереметьев последний несся, — я еще так ясно это помню, — с высокоподнятыми над головой руками: он слишком уже торопился и бац! растянулся во всю длину и прокатился еще несколько минут кувырком.
Неприятель, казалось, узнал генерала по белому знамени, которое несли за ним, потому что несколько пуль щелкнуло теперь в каменистую дорогу. Перейдя на ту сторону, мы нашли там полковника Де-Сажа и узнали следующее: Тушинская милиция, по обыкновению, понеслась вперед галопом и потом, бросивши лошадей, кинулась на деревню; но тотчас же, при самом входе в селение, наткнулась на баррикады, и едва успела перелезть через них, как была встречена сильнейшим огнем. Впереди шел знаменщик с двумя братьями, он упал первый; один из братьев берет опять знамя и высоко поднимает его, но через минуту падает смертельно раненный; теперь хватает его последний брат и тотчас же валится, как сноп, на землю. Еще четверо других берутся за знамя и — всем им одна участь; остальные напрасно стараются ворваться в запертые дома, напрасно стреляют в отверстия, из которых сверкают огоньки; подаются наконец назад от страшного града пуль, захватывают своих раненых и мертвых и в беспорядке бегут из аула. Между тем Де-Саж растянул около деревни большим полукружием регулярную пехоту; как хищные птицы разместилась грузинская милиция по скалам, возвышавшимся позади деревни, и таким образом замыкала круг. Если какому дому уж слишком доставалось от ядер, то неприятель бросал его и кидался в следующий; тогда к нему добирались солдаты и поджигали его. В таком положении были дела при нашем прибытии. Только что двое солдат протащили мимо человека, который перед этим упал и остался среди поля: один держал его за ногу, другой за руку, лицо волочилось по земле. Я подивился такому способу переноски, но потом увидал, что здесь, действительно, всякая осторожность была излишней: ядро размозжило ему голову. Генерал намеревался теперь осмотреть различные позиции; скалы, к которым примыкала деревня, выдавались с двух сторон немного вперед и таким образом окружали ее почти наполовину. С правой руки на одном из этих склонов была поставлена пушка и мортира, и туда направили мы свои шаги.
Среди других знакомых мы встретили теперь и Бучкеева, который с самого начала сражения был ранен. Пуля скользнула у него по шее и застряла в затылке; обмотавшись башлыком расхаживал он взад и вперед медленными шагами, не поворачивая шеи, как будто у него сидел там ревматизм. Увидавши нас, он тотчас же полез в карман и показал нам вырезанную пулю: она была из меди и очень мала; впоследствии он носил ее в изящной оправе, в виде брелока, на часовой цепочке.
Нам нужно было перейти еще новую речку, тянувшуюся с гор и впадавшую в нижнюю реку; русло ее почти высохло, только там и сям сверкала лужа, которая брызгала во все стороны, когда в нее шлепались ядра. Очевидно, генерал был узнан и на нас направили довольно сильный огонь; но вскоре нас опять скрыл холм, на который нам нужно было взобраться, чтобы попасть к своим стрелкам. Отсюда мы могли обозревать уже почти всю деревню, только справа вверху стояло еще несколько домов, от которых тянулась дорога фута в четыре шириной; она шла вдоль отвесных скал, бывших позади нас, и там наверху копошились тоже наши солдаты.
Один молодой офицер только что направил пушку и пум! раздалось тотчас же по его команде. Стрельба, впрочем, была здесь довольно затруднительна. Холм, бывший перед нами, спускался к деревне крутыми скалами, а противоположная сторона его, за нами, сильно наклонный травянистый скат; таким образом, нельзя было подыскать ровного местечка, достаточного для обратного орудия; поэтому к обоим лафетам привязали по веревке, концы которых держали два солдата, лежавших на земле: в момент выстрела они должны были сильно упираться, чтобы не дать пушке окончательно скатиться вниз. Главной целью была огромная четырехугольная башня, стоявшая среди курившихся и горевших домов и высоко поднимавшаяся над ними; сверх нескольких оконных отверстий в ней было еще множество бойниц; выстроена она была, по-видимому, очень крепко, потому что наши четырехфунтовики на расстоянии двухсот шагов ничего не могли с нею поделать и отскакивали от стены, не нанося ей никакого вреда. Неприятель из башни палил неутомимо; чтобы предохранить сколько-нибудь солдат, стали таскать камни и складывать небольшую стенку перед пушкой; несколько раз слышался мне звенящий, с короткой отколкой металлический звук, которого я не мог понять, пока мне не объяснили, что звон этот производят пули, ударяясь о край пушечного жерла. Из мортиры стреляли брандскугелями; поднималось неистовое ликование, когда удавалось попасть в одно из окон.
Глядя вниз с холма, мы увидали подполковника Габеева с его солдатами, стоявшего перед курившимися домами; Шереметьев предложил мне сделать ему небольшой визит; в несколько прыжков мы очутились внизу. «Сегодня и мне чуть было не досталось, — говорил он, смеясь. — Вон посмотрите-ка!» — пуля оторвала у него сзади у талии обе пуговицы; пройди она на полдюйма ближе, и он бы уже не разговаривал с нами. Все офицеры батальона, которых я давно не видал, очень обрадовались, встретившись здесь со мною.
«Федор Федорович! — слышалось со всех сторон. — Gruss Gott! bonjour! Здравствуйте! Это хорошо, что и вы сюда зашли к нам!». Потом ползком через бревна и обломки стен мы обогнули один дом, и Габеев ввел нас в узкую, круто поднимавшуюся улицу, в верхнем конце которой стоял большой дом. Окна были заколочены изнутри толстыми досками и между ними оставлены были только щели для ружей.
«Из этого дома, — пояснил мне Шереметьев. — И идет все лихо; придется взять его штурмом». Едва успел он выговорить это, как вдруг рванул меня назад за рукав: нас уже заметили; между досками выскочил белый клубочек дыма, и х-х-ху! свистнуло в темной узкой улице и прокатилось у нас над головами.
«Уходите! — сказал Габеев. — Тут и носа нельзя показать: канальи сейчас же заприметят. Это здесь-то и угостили так наших тушинов».
Мы вернулись к генералу как раз в то время, когда он собирался пройти выше, к стрелкам, которые лежали на узкой дорожке, тянувшейся вдоль крутых утесов. Она спускалась прямо к только что названному укрепленному дому; до него могло быть шагов полтораста. На самой середине дороги лежали на брюхе, совсем распластавшись, несколько стрелков и офицер; теперь им натащили камней, чтобы они устроили себе небольшой бруствер; все живо принялись за работу, и даже сам генерал помогал для поощрения солдат. Но так как узкая дорога не допускала слишком большой беготни взад и вперед, то мы и составили две цепи и камни пошли быстро из рук в руки. Над нами между скал залегла и засела грузинская милиция и палила, стараясь попадать в бойницы.
Генерал распоряжался то тем, то другим, но в промежутках постоянно разговаривал со мною и несколько раз принуждал меня сесть для большей безопасности; я, шутя, просил его сделать то же самое ради его прекрасной жены. Теперь была готова баррикада, то есть стена фута в четыре вышиной, позади которой можно было стоять, пригнувшись.
Меня ужасно интересовало, чем же все это кончится, потому что день клонился к вечеру, по крайней мере, было довольно темно: впрочем, темень могла еще усиливаться от массы дыма, залегшей над узкой долиной. Шереметьев сказал мне, что скоро, должно быть, пойдут на штурм, и я теперь и сам заметил, что позади нас выстроилось несколько рот; одни из солдат стояли уже по два в ряд, ружье к ноге, и тянулись так длинной шеренгой по узкой дороге; другие сидели и лежали на крутом травянистом склоне, по которому мы только что взошли; все они покидали свою поклажу: шинели, ранцы, полотняные мешки, жестяная посуда — все это свалено было в одну кучу, и мне невольно подумалось: как трудно будет разобраться им по возвращении. Несколько раз справлялся генерал о Гарденере, но никто, оказывалось, не видал его. Это, видимо, тревожило Вревского. Орудия под нами были теперь направлены на противолежащий дом. После каждого выстрела мы видели, как молодой офицер, распоряжавшийся стрельбой, опускался на колена перед лафетом, поспешно направляя орудие (горные пушки очень малы и низки); но генералу казалось, что они там чересчур мешкают, и время от времени он кричал им вниз: «Скорей стрелять! Скорей!». Но его голос иногда терялся среди гула, и поэтому его казак и все близ стоявшие ревели вниз, вслед за ним: «Скорей стрелять!».

Окончание в следующем номере