Теперь генерал встал и скомандовал: «Марш!», стоявший впереди барабанщик пустил дробь, офицеры крикнули «ура!», рота эриванских гренадеров подхватила это «ура!» и пустилась вниз по узкой дорожке. Стрелки, лежавшие за маленькой каменной баррикадой, не успели кинуться в сторону, и на них хлынула волна, несшаяся на штурм, и перекатила через них, сшибая их и топча. В тоже время сверкнуло и рявкнуло из неприятельских бойниц: впереди бежавшие упали и пытались ползти назад, набегающие напирали и лезли через баррикаду, так что здесь в минуту образовался живой комок, кричавший, тискавшийся взад и вперед. Но только на одно мгновение: набежавшие одолели, прорвались вперед, упали, и через них опять понеслись следующие под дробь барабана и крики «ура!».
На коротком пространстве до первых домов лежала большая половина отряда на земле: остальные, попавши в разные закоулки, очутились под страшным огнем и не могли проникнуть дальше в узкую улицу, забаррикадированную грудами бревен и стеною досок; в беспорядке бежа, хромая и обливаясь кровью, вернулся маленький остаток роты; некоторые из них тянулись медленно и разговаривая сами с собою.
Неприятель прекратил стрельбу, и хотя всюду: под нами и далеко вокруг деревни, все еще трещало и гудело. Казалось, однако, как будто стало совершенно тихо, потому что опять можно было понимать друг друга: опять ясно и отчетливо слышались вопли и стоны раненых.
Сумерки теперь уже значительно усилились, и кругом пылавшая деревня казалась устьем доменной печи; только сплошная масса домов, так упорно защищаемых, лежала посередине большим черным кубом, и по извивавшейся вниз дороге обозначалась темная линия раненых и убитых. Бесконечные клубы черного дыма взвивались из этого огненного моря и, кружась, широко расстилались над долиной.
О чем теперь генерал переговаривался с офицерами, я не мог понять, потому что вообще плохо еще понимал по-русски. Я видел только, что за ними опять появилась колонна и сигнала ружье к ноге ожидала спокойно и, по-видимому, беззаботно идти в атаку.
Теперь барон Вревский выхватил свою шашку и пустился вперед, крича: «Вперед марш!». «Ур-р-ра! — подхватили офицеры. — Ур-р-р-ра!» — рявкнули за ними солдаты, барабаны затрещали; темный поток хлынул опять вниз, черный куб брызнул опять шипящим, оглушительным огненным дождем. Множество грузин и тушин сбежало со своих скал и присоединилось к солдатам, несясь с громким криком, махая своими саблями и длинными кинжалами или высоко поднявши над головою ружья. Так катилась вниз эта волна почти в темноте, через стонущих и умирающих, выделяясь черным пятном на огненном дымившемся заднем плане, точно стремилась прямо в ад. Почти на полдороге упал генерал на землю, раненный в щиколотку, и когда его казак приподнял было его, вторая пуля раздробила ему левое плечо. Шереметьева сильным толчком в грудь сшибло на землю, но он тот час же вскочил опять: пуля скользнула, ударившись о пуговицу мундира. Люди все падали и падали; у кого хватало еще силы, старался протискаться назад через набегающие ряды. Теперь солдаты были у баррикады, карабкались на бревна и кидались через дощатый забор; другие бросились налево вниз, вдоль стен, ища двери, лестницы или какое отверстие, чтобы, одним словом, как-нибудь проникнуть в дома; но все двери находились на втором или третьем этажах, балки с зарубками были с намерением прибраны, и таким образом солдаты бродили взад и вперед, постоянно вертясь вокруг домов под градом пуль; они сыпались на них из каждого окна, каждой дыры в стене и каждой щели между досками. Один раненый покачнулся и бессознательно прислонился к бойнице; в нее тотчас же просунулась винтовка, дулом прямо ему в спину, и положила его окончательно.
В короткое время и от второй роты, как и от первой, оставалась всего какая-нибудь десятая часть; солдаты стали спускаться к реке и разбрелись; большинство их смешалось с толпою раненых, которых принялись теперь убирать: их несли, вели и тащили вверх целыми массами. Между ними шел и генерал, опираясь на своего казака; он был бледен, но еще бодро держал голову, растерянно смотрели на него солдаты и все мы, окружившие его, но он принудил себя улыбнуться и сказал: «Ничего, ребята, пустяки: они меня только поцарапали немного». Затем он велел посадить себя на землю, и так как нога у него болела сильнее плеча, то ему сняли сапог и обвернули ногу платком.
В это время, почти в одно и то же мгновение, упали два солдата и заметались на земле. Один, раненный в нижнюю часть живота, мог проговорить только слабым голосом: «Доктора!» — торопливо рванул с себя одежду и, после нескольких конвульсивных движений, стих и уж больше не дергался. Другой кричал во всю мочь: «Ай, смерть моя! Умираю!».
«Ну, так перекрестись, и дело с концом!» — сказал Вревский, спокойно глядя на него. Теперь прибыл еще один знакомый: поручик Костомаров, смертельно бледный, висел на руках двух солдат; у него была пуля в животе, и, судя по судорогам в лице и закрытым глазам, он, видимо, ужасно страдал. Дорога наполнялась все больше и больше стонущими, рыдающими людьми, знакомыми и незнакомыми, умирающими и умершими, — стало так тесно, что едва можно было стоять. Только Вревский не жаловался и уверял, что у него раны ничтожные. Наконец приток раненых прекратился: никто уже больше не взбирался к нам; не доставало еще только Шереметьева. Куда же он девался? Он сидел между тем, прижавшись к стене, между двумя бойницами и уговаривал своего казака, раненного в обе ноги, собраться с последними силами и сбежать к реке.
— Не могу, мочушки моей нет! — твердил казак.
— Да попробуй же, — настаивал Шереметьев. — Я бы тебя понес, но мы оба пропадем, потому что с тобою мне нельзя будет бежать.
— Не могу! — все также печально говорил казак.
Между тем Шереметьев слышал, как неприятель все о чем-то переговаривался и кричал, и вдруг из одной из верхних бойниц просунулась рука, которая, очевидно, на что-то указывала. Шереметьев вытянулся насколько мог и ударил по ней слегка концом своей сабли — рука поспешно отдернулась. Потом снова принялся уговаривать своего казака; наконец он прибег к строгости и сказал:
«Ну, так ты же встанешь, подлец ты этакий! Марш!» — и казак вскочил и стрелой пустился мимо всех бойниц, так что Шереметьев едва поспевал за ним, и упал снова только тогда, когда они были уже в безопасности.
Между тем принялись делать на скорую руку носилки для генерала. Так как Вревский хотел переговорить с полковником Де-Саж, то он удостоил меня этим поручением. «И если, — прибавил он, — попадется вам доктор Минкевич, то захватите и его с собою».
Так как с тех пор прошло уже много лет, я, конечно, могу теперь сознаться, как я гордился тогда должностью адъютанта. И Вревский, наверно, очень хорошо знал, какое большое удовольствие делает он мне, потому что, давая свое поручение, он как-то особенно улыбнулся. В два прыжка своих длинных ног я очутился внизу, у горной артиллерии, потом сбежал вниз к реке, перелетел через нее в два скачка и, задыхаясь, стоял перед полковником Де-Сажем: мне удалось вскоре найти также и доктора Минкевича, и я повел их обоих к генералу, так как они не знали, где он лежал.
Восхождение шло менее быстро; потому что мои спутники, хотя каждый из них был прекраснейшим человеком в своем роде, но тут оба вместе оказались просто никуда не годными, они едва ползли в гору. Когда дорога стала покруче, каждого из них должны были подпихивать двое солдат; они так сопели и пыхтели, что всякий мог бы принять их за тяжелораненых; и среди всех окружающих ужасов, глядя на них, можно было умереть от смеха.
Добравшись, мы застали Вревского уже на носилках; когда доктор осмотрел раны, транспорт двинулся вниз. В эту минуту солдаты принялись кричать своему генералу «ура!» и «здравия желаем!». Теперь вернулся и Шереметьев, доставивши своего казака на перевязочный пункт. Множество раненых присоединилось к генералу, в том числе и один грузинский офицер, которого я часто видал за столом Вревского; раненный в ноги, он висел на спине солдата и раскланялся со мною очень весело: вероятно, мысленно он уже видел перед собой какой-нибудь орден. Я взялся помогать одному бедному солдату, тащившемуся позади всех; раздробленная рука причиняла ему ужаснейшую боль. Он все говорил со мною и требовал, как оказалось потом, чтобы я сдал его в первую роту; я не понимал его, но так как он все твердил мне одно и то же слово, то придя на перевязочный пункт, я до тех пор кричал «первая рота», сам не понимая, что это означало, пока кто-то не откликнулся: «Здесь!». Это я понял. Сделавши несколько шагов, я увидал своего доброго, милого полковника Гарденера, раздетого донага и совершенно расстрелянного: в нем было тринадцать пуль! Увидавши меня, он слабо улыбнулся и сказал: «Vous n`etes pas blesse, je suis tres content de vous voir bien portant» («Вы не ранены. Очень рад, что вижу вас здоровым»), — затем он закрыл глаза.
Между тем они перенесли генерала через реку и поднялись с ним на небольшую плоскую возвышенность, с которой мы впервые увидали поле сражения. Разбили единственную палатку и поместили в ней его с Гарденером.
Тем временем подошел вечер, небо покрылось тяжелыми тучами, пламя пожара все разгоралось сильнее и сильнее, гром пушек с обеих сторон становился резче, и в промежутках слышно было, как трещал огонь или грохались подгоревшие балки и рассыпались каменные стены. Стал тихонько накрапывать дождик и напомнил мне, что следовало бы наконец подумать и о ночи; я оглядывался во все стороны, не увижу ли где своего коня, на нем была пристегнута моя бурка; по приезде сюда я привязал его к стремени первой попавшейся лошади, но теперь в этой кутерьме трудно было добиться какого бы то ни было толка. Я бросался к каждой серой лошади и никак не мог напасть на свою, но наконец-таки нашел ее: один казак, которому я как-то раз дал щедро на водку, увидав ее, признал, взял под свой надзор, накормил и теперь, завидевши меня, крикнул: «Вот ваша лошадь, барин, вот!». В бурке были завернуты еще меховые сапоги; я слышал, что наш тяжелораненый друг Костомаров все мерзнет, и поэтому я понес их ему. Он лежал возле палатки генерала, в маленьком, наскоро выстроенном шалаше; в таких же шалашиках помещалось еще множество офицеров, незнакомых мне. Кругом горели сторожевые огни, впереди пылал аул: пламя пожара высоко взвивалось и чудовищные столбы дыма тянулись до самых облаков.
Тихие стоны Костомарова перевернули во мне всю душу. «Вы очень страдаете?» — спросил я его по-французски.
— О да! Боль невыносимая.
— Через несколько дней станет легче, может быть и завтра.
— Да, завтра, завтра! — отвечал он почти с насмешкой. — Завтра выяснится, так или иначе; если кишки порваны — дело кончено.
Большая часть раненых вместе с вьючными, подъемными и артиллерийскими лошадьми осталась по ту сторону реки; но главный бивуак был у нас. Солдаты разложили огонь и варили. На четыре кола, вбитых в землю, натягивали кусок клеенки, в которой я признал собственность доктора Минкевича; я очень обрадовался, когда мне сказали, что это строится наша столовая. В этой палатке было около шести футов длины и пяти футов высоты, так что только очень немногие могли поместиться внутри нее, остальные присели у обоих входов и старались, по возможности, укрыться от дождя, лившего теперь не на шутку.
Пришел и Шереметьев; хотя он был только легко ранен, но от пули, ударившейся об его пуговицу, он получил сильную контузию, вследствие которой с ним сделалось что-то вроде хирургической лихорадки: его знобило; он молча приютился возле меня, положивши свою голову ко мне на колени: бедняга совсем расхворался; одним словом — все вокруг было так скорбно, так печально, что мне становилось почти стыдно за себя, что я здоров и свеж и, кроме того, чувствую еще голод.
При меньшем легкомыслии нам бы следовало собственно серьезно и тихо сидеть за нынешним ужином; потому что сегодня вместо обычных четырнадцати-пятнадцати человек нас собралось всего только семеро; остальные все были кто легко, кто тяжело ранены. Но мы, как говорится, и ухом не вели: аппетит был бесподобнейший у всех, исключая Шереметьева; рассказам не предвиделось конца, и всякий, счастливо отделавшийся от беды, радостно предавался жизни. Иногда только, когда лежавший по соседству с нами Костомаров начинал уж слишком страшно стонать, мы останавливали друг друга и понижали немного голоса.
Тут я узнал также, каким образом Гарденер получил свои раны. Во главе небольшой колонны пробираясь к домам, он упал, пронизанный несколькими пулями; он не дал нести себя, а вскочил снова и кинулся вперед, крича: «За мной! Вперед!». Через несколько шагов он лежал уже опять на земле, снова простреленный; но поднялся еще раз и, ободряя солдат, с шашкой наголо, ринулся вперед. Под новым залпом он упал в третий раз и уже больше не поднимался.
После нашего ужина я пошел еще побродил немного и случайно набрел на генеральскую кухню. Еще прежде, раз сто видал я этого генеральского повара издали, но каково же удивление, когда он вдруг обратился ко мне по-немецки:
— Вы тоже баварец?
— Да, и вы тоже?
— Конечно, я из Нюрнберга; и вот уже столько лет таскаюсь по этому проклятому Кавказу. Ах, Господи! Вот жизнь-то! Хоть бы скорее попасть восвояси! Как кончится поход, кончится и мой контракт с генералом. Не возьмете ли меня в Тифлис к себе в повара?
К сожалению, я не мог принять его предложения, потому что мое тифлисское хозяйство далеко не было так роскошно и я не нуждался в поваре.
Еще во время ужина неприятель начал снова палить по нашему лагерю, но никто не обращал на него внимания; когда же одному из солдат прострелило ступню в ту минуту, как он, стоя у костра, поднимал над огнем то одну, то другую ногу для просушки своих сапог, когда, вслед за тем, ранен был казак, убиравший остатки нашего ужина, и еще несколько пуль пролетело между лошадьми, тогда генерал приказал потушить огни. Неприятель, конечно, не унялся, но заметно было, как выстрелы все больше и больше изменяли свое направление и пули чиркали над нами, никого не задевая. Пора было подумать и о сне. На небольшой покатости, по соседству с артиллерийскими лошадьми я выбрал себе местечко, показавшееся не таким мокрым, завернулся в бурку и заснул почти мгновенно. Помнится еще, между лошадьми произошла какая-то сумятица, застучали и зазвякали копыта, одна из них оторвалась, и мне подумалось, что она может наступить мне на живот; но сон унес с собою всякие опасения.
Часов около двух меня разбудил холод; дождь не переставал; деревня почти совсем догорела, но и при неясном свете потухающего пожара я разглядел огромную клеенку, прикрывавшую зарядные ящики артиллерии, лежавшие на земле; у меня настолько мало было совести, что я присвоил ее себе и совершенно забрался под нее.
Когда я снова проснулся, небо было ясно и чисто; кругом шла суета: упаковывались, седлали — одним словом, я заметил, что все готовилось к выступлению, тогда как я ожидал нового сражения. К удивлению своему я узнал, что неприятель ушел в ночь и что сегодня утром подожгли последние дома. Генерал неподвижно лежал на носилках, но все еще свежий и бодрый; казак, стоявший перед ним на коленях, давал ему, по его желанию, то глоток чаю, то подносил ему трубку. Он был в хорошем расположении духа и разговорчив:
— Ну вот, вы и видели наконец хорошее дело, которого вам так хотелось, — сказал он мне.
— Нет, генерал, это плохое дело, и лучше бы мне не видать его совсем.
— Приподнимите палатку, чтобы мне видна была деревня.
Я исполнил его желание.
— Но я вижу, не все дома еще горят, нужно их поджечь, будет красивая картина, не так ли?
— Я бы довольствовался и худшей, если бы мог вернуть вам ваше здоровье.
У Гарденера, напротив, был полнейший упадок сил; время от времени он только глубоко вздыхал; он страдал ужасно.
«Вот ваши сапоги, барин, — сказал один из солдат, когда я только что подошел к костру среди разных вьюков и лошадей, стоя над огнем, разговаривая с некоторыми из знакомых, прихлебывая из их стаканов чай. — Поручик Костомаров умер сегодня поутру, в восемь часов; он отошел спокойно и в полном сознании».
Он был храбрец и получил бы офицерский Георгиевский крест, так как он еще до моего приезда отличился у Вревского, вскочивши первым в неприятельские шанцы.
Тем временем голова нашего отряда тронулась; виднелась уже довольно длинная линия, змеившаяся вверх по горе; вскоре все двинулось в путь: верхом, пешком и на руках. Утренний свежий холодный воздух согревался все больше и больше, и вскоре солнце стало сильно припекать. Чего натерпелись раненые — знает только Бог, да они сами — особенно на крутых склонах, где носильщики в изнеможении выскальзывали из-под носилок и падали часто вместе со своею ношею. Зрелище это было до того мучительно, что я постарался, по возможности, пробраться вперед, чтобы ничего больше не слыхать и не видать. К часу я добрался один из первых до нашего вчерашнего лагеря. Голод, усталость и жара, от которой мы чуть не сварились, измучили нас вконец. Нас осадили расспросами, и слушатели, по-видимому, никак не могли вполне наслушаться. Между ними был тоже и Б…, который тотчас же закричал: «Я очень рад, что меня там не было! А то бы теперь и поминай меня как звали с моей горячностью. Ведь вы знаете, в турецкую войну…».
«Да, да, знаем давно! — крикнули мы все разом. — Ранены в тридцати шагах перед неприятелем!».
Следующий день был самый печальный из всей экспедиции: хотя погода стояла восхитительная, но зато шли беспрерывные операции и похороны. И вид этого вечного затишья не делал еще такого гнетущего впечатления, но стоны, вопли и нечеловеческие крики перевертывали во мне душу. Между прочим, доктор Минкевич пытался вынуть у генерала пулю из плеча.
— Еще минутку только, Ваше превосходительство! — слышался голос доктора через стенку палатки. — Потерпите, вот так, вот…
— Нет, нет, доктор! Ради Бога, не могу больше!
— Сейчас, сейчас! Еще полминутки!
— О! — крикнул опять Вревский. — Оставьте меня! Не могу, не выдержу больше! Прошу, молю, оставьте!
Я хорошо знал, что генерал не стал бы кричать или отмаливаться из-за какой-нибудь пустяшной боли, и я кинулся бежать, чтобы не слыхать больше этих отчаянных воплей; доктор долго еще возился, и все-таки ему не удалось вынуть пули.
На следующее утро мы потянулись к укреплению Кварелль; ночь провели на берегу реки, в глубоком ущелье, среди высоких обступивших его гор. Часть отряда оставалась на месте под предводительством полковника Карганова, как я узнал потом, и дала еще несколько небольших сражений.
В то самое время, как мы выступали, прибыла колонна с провиантом и привезла несколько молодых, только что из России приехавших офицеров, которые жаждали отличиться. Как и всегда на походе, знакомство у нас завязалось быстро; новички, полные свежести и сил, увлеченные новизной впечатлений, не могли понять нашего стремления восвояси. Так как я был тут единственным вольным человеком, то они и принялись уговаривать меня, чтобы я остался, и сулили мне всякие радости. Но я и слышать ничего не хотел: довольно было с меня езды, ходьбы и бессонных ночей, довольно потел я и мерз, довольно намаялся я и телом, и душой. Я весело распрощался с новыми знакомыми: «До свидания в Тифлисе!».
Эти последние дни нашего перехода были особенно утомительны; погода изменилась: то польет дождь, как из ведра, то зарядит град на целые полсуток; в воздухе стужа невыносимая, и при такой распутице извольте все то вверх, то вниз по горам. Грязь, снег — наконец на третий день, после полудня, мы увидали глубоко под собою укрепление Кварелль, залитое солнцем.
«Солнце! Солнце! — закричал я Шереметьеву, как будто оно мне было в диковину. — Внизу там тепло, скорее бы выбраться из этого мокрого тумана».
«И винограда, и вина там сколько хочешь», — добавил Шереметьев.
Весь следующий день мы провели в укреплении. Я навестил генерала, который, видимо, крепился по возможности. Гарденер все время лежал в бреду. На следующее утро мы продолжали свой путь к Телави. Баронесса Вревская дала знать, что выезжает навстречу генералу до самой Алазани. Я ехал подле него, шагов на пятьдесят за ним несли Гарденера. На одном роздыхе я подошел к его носилкам; бред миновал, и ему, казалось, было немного легче. Он сделал мне знак глазами, чтобы я нагнулся к нему.
«Unis pour la victoire, reunis par la mort («Вместе до победы, вместе до смерти». — «НД»), так, кажется?» — прошептал он.
«Да, да, конечно, так, но это к вам не относится: сегодня вам ведь гораздо лучше».
Затем мы двинулись снова; через полчаса солдаты опустили носилки Гарденера и сняли шапки: он умер. Хотели скрыть это от генерала, но он узнал обо всем по неосторожности одного казака. Он подозвал меня к себе и сказал: «Наш друг помер, как мне жаль его; он был храбрый, прекрасный человек — одним словом, рыцарь».
Потом он велел закрыть побольше отверстие в своих носилках, служившее ему окошком. Позже я увидал по его глазам, что он плакал.
К полудню мы были в Алазани, на том берегу стояла баронесса, на другой день мы добрались до Телави, а через сутки помер и Вревский.
Вот конец нынешней экспедиции на лезгинской линии. Она дала самые блистательные результаты, но и стоила громадных жертв. Вообще, это самая трудная и самая опасная экспедиция в целом Кавказе».